ЧЕГО ВЫ НА МЕНЯ ТАК СМОТРИТЕ?
Однажды мы с Андрюхой решили пойти в баню втроем, прихватив еще и Крамаря. Раньше Крамаря в голом виде мы естественно не видели, и поэтому, опоздав минут на десять, и подумав, что Крамарь уже парится, мы стали внимательно рассматривать снующих мимо нас мужиков. Мужики все как на подбор были в чем мать родила, а потому совершенно одинаковыми. Отличались только банные шляпы (один мужик ожесточенно крестным знамением "осенял" себя дубовым веничком, по брови надвинув буденовку с красной звездой) и тату (распуздронистый браток, мечтавший выбиться в генералы, даже наколол себе на плечи эполеты). Интересно как это женщины нас выделяют? Впрочем, многие со временем утрачивают это чутье и утверждают, что все мужики одинаковы, и вообще - козлы. Это потому, что их часто обманывали. Хотя настоящие козлы вообще никогда и никого не обманывают. Но так решили женщины и "козлы" стали именем нарицательным, а для некоторых мужиков еще и собственным именем. Женщины, как известно, вообще не обманывают, просто порой говорят и делают не так, как думают говорить и делать, а совсем наоборот.
Вот такие мысли посещали меня, пока мы не выделили одного лысоватого мужика без шляпы.
-Крамарь? - предположил я.
-Похож,- вторил мне Андрюха, но тут же засомневался,- только выглядит постарше.
-Но лысина-то его, а?
Мужик тем временем обратил внимание на наши пытливые взгляды, но сделал вид, что ему до лампочки.
-Лысина его,- согласился Андрюха,- а только ростом пониже.
-А потому, что без каблуков,- врезал я Андрюхе,- видишь, как смотрит на нас, вон опять оглянулся, не узнает.
Тут я слегка наклонил голову в сторону мужика.
-Он же нас голыми тоже никогда не видел,- сдался Андрюха и посмотрел в ту же сторону.
-Давай проверим,- предложил я и тихо добавил, - Ты посмотри на него прямо и громко скажи: "Крамарь".
Андрюха развернувшись в сторону мужика и поймав стальным взором его недовольный взгляд, что есть мочи выдохнул: "Крамарь"!.
-Ребята, чего вы на меня так смотрите?- не выдержал мужик, а этот,- он кивнул в сторону Андрюхи,- еще и обзывается. Какой я вам крамарь?
- Крамарь – это не оскорбление, а фамилия,- попытался успокоить я мужика,- поэтому, мужик, если ты не тот, за кого себя выдаешь…, то есть не тот, за кого мы тебя выдаем, то есть выдаем себя не за тех, кто мы на самом деле,- окончательно запутался я.
-Мы здесь друга ждем, понимаешь? Зовут его Крамарь. Голыми мы друг друга никогда не видели. Поэтому, если ты не Крамарь, то извини,- расставил все точки над "и" Андрюха.
-И вообще,- добавил я, когда псевдо Крамарь все еще с легким подозрением продолжал коситься на меня,- у нас правильная ориентация! Вот…
И тут мы втроем весело рассмеялись
Когда красные от пара и обессиленные мы вместе с Андрюхой упали на сидушки, то на соседней увидели возвышающегося мужика, который стоял на сидушке (чтобы не запачкать штаны) на одной ноге, которая была уже одета в брючину. Руками он поддерживал брюки, чтобы не упали. Но вот вторая нога как бы подзастыла в воздухе, и он даже не пытался запихнуть ее в другую брючину, потому что в течении нескольких секунд окаменело смотрел в одну точку. "Точка" на самом деле оказалась, не спеша шествующим в нашем направлении с веничком в авоське и улыбающимся Крамарем. Крамарь перехватил его взгляд, когда он наконец вернулся к жизни и воскликнул: - И вправду похож!
- Чего это он на меня смотрит, и на кого это я так похож?- покраснел Крамарь.
- На Крамаря,- что-то не то опять вырвалось у меня,- то есть он на Крамаря…, то есть ты на Крамаря…, то есть ты на него, а он на тебя…, то есть как мы на нас.
- Что-то есть,- озадаченно заметил Крамарь.
И мы снова рассмеялись, после того, как рассказали нашему другу о том, что произошло незадолго до его появления. Мы еще не раз возвращались к этому эпизоду потягивая пиво в банном буфете, посмеиваясь друг над другом и над собой.
- А вот еще одна байка,- вспомнил Андрюха, подходя к столику с бокалами пива. Помнишь, Валентиныч,- тут он кивнул в мою сторону,- историю про гастритик?
НАВЕРНО У ВАС ГАСТРИТИК.
Валентиныч всегда что-нибудь выдумывает,- заинтриговал Андрюха,- однажды он затащил меня в баню. Я же занимаюсь бодибилдингом,- с гордостью напомнил он присутствующим,- и, честно говоря, испугался, что после парной мышцы потеряют сочность, но Валентиныч объяснил, что сочность мы быстренько восстановим парочкой бокалов пива, и я согласился. Когда мы с Валентинычем вошли в моечную, там висел густой туман от пара,- продолжал Андрюха,- и я в этом тумане чуть не потерял Валентиныча, который, похоже, чувствовал себя в нем как рыба в воде. Носился с какими-то тазиками, матерился, что они ржавые, и из них вода вытекает, запаривал веники. Время от времени его голова словно перископ выныривала из пара чтобы сориентироваться… В общем когда мы уселись в парилке, мне с непривычки уже как-то было не по себе от всей этой влажности и суеты. Но Валентиныч на этом не успокоился. Он скоблил меня скребком, одновременно чесался сам, подливал в ковшик пива, поддавал на каменку, прыгал в ледяную воду бассейна, тут же выскакивал, снова забегал в парилку (дуплетился), крутил вениками пропеллер под потолком, захлестал меня этими вениками, отхлестался сам… Короче, когда мы уже мылись в душе, у меня заболел живот, но Валентиныч сказал: "Ты Андрей выжимаешь триста кило одной левой ногой, поэтому живот – это ерунда. Просто ты съел что-то не то. Остынешь и все пройдет…"
- Это не ерунда и не пройдет,- серьезно заметил неожиданно вынырнувший из пара как черт из табакерки юркий лысоватый человечек с клиновидной бородкой и горбатым клювиком посередине плутоватых глазок. Вдруг он неожиданно ткнул мне указательным пальцем в солнечное сплетение и подытожил: - Наверно у вас гастритик…
- А вы доктор?- спросил я.
- Нет,- хихикнул человечек и исчез в парной завесе.
- Успокоил,- скептически хмыкнул Валентиныч,- по моему сквозь этот пар мне привиделись костяшка копытца и парочка пропорциональных шишек у него на затылке. И ткнул он тебя вовсе не пальцем, а кончиком хвоста. После этого мы с Валентинычем от души погоготали. Но вот что странно- живот у меня прошел и никогда больше не болел ни в бане ни вообще. Ну что, по пивку?
- По этому поводу есть еще одна история,- включился доселе звонко смеявшийся Крамарь (Если хочешь рассмешить Крамаря, - просто покажи ему пальчик),- Наливайте и я расскажу.
НУ, ПО ПИВКУ, ПО ПИВКУ.
У меня есть друг Витя,- начал свою историю Крамарь, и, сделав большой глоток "Жигулевского", как бы сожалея о своем расставании с бокалом на время повествования, продолжил,- медик по образованию, но на самом деле, неформал восьмидесятых. Совершенно неуемный человек, как Валентиныч в бане. Он все время что-нибудь организует: какие-то политклубы, слеты авторских песен…, между прочим, ярый поклонник Высоцкого, Блаватской и Рериха…
- Ну, Блаватская…,- с пониманием протянул Андрюха.
- А Рерих?- воткнулся и я.
Высоцкого, понятное дело, мы бы и обсуждать не стали. Тут все ясно,- народный.
- Но дело не в этом,- попытался угомонить нас Крамарь,- дело в том, что вокруг всего этого Витя и вращается, но порой даже кажется, что он центр мироздания, и все это наоборот вращается вокруг него. Но есть одна особенность: куда бы его не заносило в этом беспрерывном вращательном движении, он везде любит дегустировать…"эту систему". Под "этой системой" соответственно понимается все, что ему приходится дегустировать. А для его друзей, тоже медиков, "этой системой" является чистый питьевой спирт. Это самая экономичная в мире система в смысле дегустации. Достаточно выпить грамм двести, а дальше пей время от времени обычную воду и будешь целый день ходить под системой.
Вот в таком состоянии после очередного консилиума и материализовался Витя неподалеку от меня. Пожар внутри его сущности, вызванный вливанием системы, требовал тушения, и, поскольку я в это время поднимался по ступенькам бани, а там было пиво, Витя как всегда сделал правильный выбор.
- Ну что, по пивку,- риторически произнес мой друг после раздевания.
-Это успеется,- ответил я,- вначале нужно найти тебе тапки.
- А потом и по пивку,- радостно продолжил Витя.
- Нет, Виктор, тапки нужны совсем не для того, чтобы пить пиво. Они нужны для того, чтобы запаривать веники и сделать еще много разных дел, не испачкав ноги.
Вряд ли в тот момент Витя правильно понял мою мысль, поскольку пожар, полыхавший внутри него, разгорался все сильнее и сильнее…
- Вот так, Витя, запарим венички…
- И теперь по пивку?- теряя надежду, вопрошал Витя.
- Теперь в сухую.
- А потом по пивку…по пивку?
- Странный у тебя приятель,- покачали головой знакомые ребята-банщики.
- У него пожар, спирт горит.
- А…,- въехали банщики, подбрасывая очередной черпачок на каменку, Понятно.
- По пивку?
- Теперь с веничком,
- А потом…
- Потом в бассейн.
- Что это?- удивленно спросил Витя, выныривая из прохладной воды бассейна, вылупившись на два плоских предмета, поднявшихся вслед за ним на поверхность воды.
- Это твои тапки. Ты забыл их снять, когда нырял в бассейн. Тапки, Витя нужны, чтобы не подхватить грибок, а совсем не для того, чтобы пачкать ими чистую воду бассейна. Да что я тебе объясняю, ты же медик, и хорошо знаешь основы гигиены. Просто у тебя пожар от "этой системы", и ты все забыл.
В общем, когда Витя, наконец, вкатил в себя одним глотком целую кружку пива, "система" дала сбой и не сработала. Может быть, вышла с потом и, растворившись в банном пару, попадала затем в легкие, расслабляла тайные пружинки, побуждая посетителей поскорее занять очередь у буфета.
Мы еще на полном серьезе поговорили с Витей о перспективах создания общества любителей пара и даже вплотную подошли к вопросу о членских взносах, собирать которые призван председатель, должность которого бесспорно должен занять Виктор. Я, было, предложил ввести льготный билет на посещение бани если не для рядовых членов сообщества любителей пара, так, по крайней мере, для членов правления. Но это уже никого не интересовало,- завершил свою историю Крамарь,- Вот эта система! Отпробуем!?
- Это может плохо кончиться,- раздался знакомый голос за моей спиной, принадлежавший двойнику нашего Крамаря,- Иван Иванович Гегеле,- представился наш недавний знакомый.
- "Друг Фейербаха?,- вставил Андрюха, но Гегеле изобразил, по всей видимости, привычную для него презрительную гримасу, в полной мере осознавая, что последняя буква в слове определяет его значение не в меньшей степени, чем первая.
- Гегеле, а не Гегель,- слегка осадил он Андрюху,- но дело не в трех источниках и трех составных частях марксизма,- окончательно свалил он всех нас своей эрудицией. Эта так называемая вами "система" серьезно пошатнула авторитет уважаемого и почтенного человека. Об этом есть своя история о том, как дедушка обмишурился.
КАК ДЕДУШКА ОБМИШУРИЛСЯ.
Дедушке совсем недавно стукнуло 85, но баню он посещал регулярно,- Начал Иван Иваныч,- Чаще всего дедушка сидел на нижнем полке неподалеку от паровозной топки имени Лазо, которого японские оккупанты сожгли в такой же топке во время всенародного героического и самозабвенного самоуничтожения в Гражданскую. По другой версии его сожгли казачки-белогвардейцы, мстя за вырезанных большевиками японцев, которые оккупантами вовсе и не были, а помогали Колчаку избавить Россию от большевиков с тем, чтобы потом успешно осваивать ее бескрайние сибирские просторы. По третьей версии Лазо вовсе не сжигали, так как якобы тот самый паровоз, в котором его как бы сжигали, установленный ему в качестве памятника, был вообще американским 1940 года издания, то есть появился спустя лет двадцать после того, как в нем сгорел Лазо. Но это и не важно,- отхлебнув "Жигулевского", продолжил Гегеле, вдохновленный нашими широко открытыми от изумления глазами,- Важно другое. Благодаря этой топке баня славилась самой лучшей парилкой в городе, и никакие сауны с тренажерами и бильярдами, бассейнами и девочками не могли побить рейтинг нашей заводской бани. Но я опять удалился от темы,- признался Гегеле, делая большой глоток из кружки.
Бывало, что даже в столь преклонном возрасте дедушке помогали забраться на самый верхний полок, откуда он с мудростью банного гуру поучал внучат как правильно запаривать веник, как подкидывать и куда лить воду и вешать полынь для запаха, когда разгонять жар, и как париться, и каким веничком лучше и многое другое… Кто-то его слушал, другой пропускал наставления дедушки мимо ушей. Но все сходились в одном: дедушка молодец, и каждый втайне мечтал дожить до его лет, сохранив пристрастие к банному пару.
Старожилы рассказывали, как однажды, устав от бездарных поддавальщиков, дедушка отобрал у них черпачок и велел принести полный тазик воды и начал поддавать. Вначале он поддавал осторожно, по чуть-чуть проливая воду на щели между камнями. Десятка черпачков хватило, чтобы самые прожженные банщики соскочили с верхних полков. Постепенно дедушка вошел в раж, зачерпывал в одно касание и стремительно кидал в топку. Топка в ответ изрыгала из себя раскаленные струи банного пара. Кто-то еще пытался возражать против беспредела, творимого дедушкой, иные натягивали шляпы по мочки ушей. Но между тем все, изживаемые зверской температурой, нагнетаемой дедушкой, медленно, но неизбежно сползали вниз.
Дедушка преобразился, он и сам уже полыхал как раскаленный камень, и казалось, что это древнегреческий бог Гефест поет свою песню огня для смертных. Смертных в парилке вскоре вообще не осталось, и только неуемный дедушка продолжал источать бесконечные огненные запасы своей околовековой мудрости.
Здесь необходимо маленькое отступление,- заметил Гегеле, переходя на второй бокал,- дедушка никогда в бане не пил. Ему подносили, и не раз, но он отказывал. То ли стечение обстоятельств, то ли карты так легли, а может быть, в природе наступил особенный перепад температур и давления, но однажды дедушке поднесли эту вашу "систему", и он не отказал. А по началу ничего и не произошло. Дедушка как обычно подремывал на нижнем полке, вкушая легкие парные процедуры, а мы с Гошей, моим другом, тоже банщиком, неторопливо парились на верхнем.
И тут произошло буквально следующее. Один пузатый мужик расслабленно отдыхавший по соседству с нами вдруг как-то странно пошевилил ноздрями, втягивая банный аромат, лицо его перекосилось, он неожиданно оторвал спину от стены и, хмуро взглянув в упор на сидящего на втором полке рыжего кучерявого мужичишку с характерным носом, потребовал: - Эй, мужики, кто пернул?
- Это не я,- сразу скукожился носатый.
- Он наложил,- грозно приподнялся сосед напротив, поджарый, мускулистый и решительный, напомнивший мне пролетария, разбивающего молотом оковы капитала на рубле двадцатых годов.
- Француз здесь не причем,- спокойно возразил Гоша и таинственно кивнул на дедушку, завалившегося на нижнем полке и не подававшего признаков жизни.
Дедушка обмишурился по-крупному, или как принято говорить, по- большому. Конечно, одновременно дедушка обмишурился и по-малому, но это как-то уже не воспринималось, ибо малое не так заметно на фоне большого.
- Еканый бабай!- ошалело крикнул поджарый, за такие дела нужно в морду!
- В морду нельзя,- возразил Гоша, беда, конечно, что дедушка обмишурился, да только ты доживи еще до его лет…уважение надо иметь к старости,- и мы за руки и за ноги оттащили дедушку в моечное отделение.
- Держи, француз,- сказал поджарый, подавая шланг с водой,- обмывай, а я пойду парилку промою.
Француз стал обдавать дедушку, а мы с Гошей гадали: то ли вызвать милицию, чтоб никто ничего в смысле криминального не подумал, то ли скорую, но дедушка не реагировал на мощную струю воды, и, казалось даже, что не дышал…Вокруг стал собираться народ, поначалу с любопытством взирая на дедушку, а потом втягивая ноздрями воздух и кривясь с отвращением, поскольку пока его поливали водой, дедушка, все еще не подавая иных признаков жизни, непроизвольно обмишурился снова. Это был уже перебор. Нас с Гошей буквально вынесло из этого "аромата", и в раздевалке, где еще оставался свежий воздух, Гоша сразу бросился звонить в морг:
- Быстрее,- кричал он кому-то в трубку как в преисподнюю, у нас дедушка в бане умер… Да, уже обмываем… Скидка 20 процентов?
В общем, минут через пятнадцать мы сидели с Гошей в раздумье о жизни и смерти и потягивали пивко в ожидании патологоанатомов.
- Ну, за дедушку печально произнес Гоша, разливая по заранее припасенным стаканчикам клюквенную настоечку, пусть земля ему будет…
- Подвиньсь, внучок, а то шкафчик загородил,- шамкнуло мне в ухо. Позади меня стоял начисто вымытый розовый дедушка, - какжно мне хорошо… а? …Как в раю побывал…как ребята поумывали. Легкого вам пара, внучики.
- Бежим,- ткнул я Гошу, когда дедушка скрылся в проеме двери,- сейчас эти приедут.
И мы, наскоро обтираясь полотенцами и быстренько одевшись, умчались в буфет. Не успели мы сделать и по глотку, как сбоку от нас строго потребовали:
- Ложный вызов должен быть оплачен.
Перед нами стоял здоровущий патологоанатом (настоящий голливудский маньяк) упершийся в пояс мясистыми волосатыми руками с закатанными по локоть рукавами. Я сразу его узнал по голубым штанищам шестьдесят шестого размера и такой же голубой шапочке.
-П…п…почему в г…г…г…голубом, а…а…а не в белом,- заикаясь от неожиданности произнес Гоша.
- Мой знакомый,- вспомнил я,- однажды побелил по приколу замызганную мазутом фуфайку, и что ты думаешь?... В больницу его пропускали без вопросов.
- Новый стандарт,- прорычал голубой,- а то ведь мы уже и местечко подготовили, не пустовать же, надо будет, сделаем и на двоих. Платите!
- Кому надо будет и каким двоим? – мы благоразумно выяснять не стали, а предложили попить пивка. После того, что поведал нам анатом под кружечку, другую пива, мне всю ночь снились оживающие покойники, и прочие химеры, а наутро ощущение было такое, что меня всю ночь водили на экскурсию в кунц-камеру. Четверг этот чистый был последним. Банщики прозвали его черным, и по четвергам баня больше не работала. Да и в другие дни всякий входящий в баню, первым делом спрашивал, тут ли дедушка? И если отвечали, что тут, то плевался с досады бывалый банщик, бежал сразу в буфет, где возвращался к жизни лишь после ста пятидесяти, стакана томатного сока, будерброда с ветчиной, разбавленными бокальчиком пива. Эээх…,- добавил Иван Иваныч, немного подумав,- а что поделаешь? Надо держаться, ребята.
Тут в голове у меня вроде как прояснилось и, воспользовавшись молчанием, я ринулся заполнять паузу: - А хотите на посошок историю про то как держались ребята?
РЕБЯТА ДЕРЖАТСЯ…
Я вообще-то соглашусь с Иван Иванычем, который постоянных посетителей бани называет банщиками. Я то же так считаю, потому что тот штатный банщик, получающий зарплату, который в белом халате ходит взад вперед под шафе и ничегошеньки не делает - не подметает, не прочищает водослив, не сушит парилку, не убирает к такой-то матери дырявые тазики, а только покупает пиво да собирает пустые бутылки,- вовсе и не банщик, а так… В этом смысле штатные женщины-банщицы куда как хозяйственнее. У них и мыло с тапочками найдется, если чего забыл, и влажную уборку сделают, надо так и ценные вещицы спрячут, чтоб не стибрили. Они всегда уважительны и приветливы, может потому, что в отличие от мужиков-банщиков замечают мужское достоинство. Я однажды под закрытие парился последним, так банщица дверь парной слегка приоткрыла, и не просовывая головы тактично спросила:
- Вас там сколько?
- А вас,- парировал я.
- Нас трое – я, Люся и Рая.
- Как это я оказался в женском отделении?- подумал я, и быстренько побежал под душ.
Пока я одевался, Люся, Рая и не представившаяся мне банщица приводили опустевшую баньку в порядок.
Ничего хорошего в смысле порядка не могу сказать о нашем банщике. Потому что когда мы с Санькой зашли в моечную, там пол уже был залит, а местами попадались и мутные мыльные лужицы. Долго мы там не парились. На третий раз вода уже была на полу в парилке, и мы наскоро помывшись, и ополоснув ноги, расположились в раздевалке с кружечками неизменного пива и шашками посередине. Вначале повезло мне, но потом, понадеявшись на авось, я проиграл Саньке целых две партии. Потом игра стала более интересной и комбинационной. И я уже было выходил на позицию выгодного обмена с моим преимуществом, но тут появился этот поддатый банщик и сказал, что баня затоплена и потому закрывается.
-А не пошел бы ты на …,- сказали мы с Санькой дуэтом. И он было пошел туда, куда мы его послали, но через пять минут вернулся, видать не нашел дорогу. Мы даже открыли рты, чтобы подробно описать его нелегкий и полный трудностей предстоящий путь, но не успели.
-Там, в котельной, - взволнованно умолял нас этот горе банщик,- ребята держатся. Сейчас звонили, сказали, что их хватит еще минут на пятнадцать,- и ушел.
- Что значит держатся?,- спросил я у Саньки,- И что может случиться через пятнадцать минут?
- А как на подлодке, понимаешь? Ребята уже по шею в воде,- прорисовывал Санька. Вода все прибывает. Мы тут паримся, пивко сосем, а им только люки открыть… Но ребята держатся, чтобы нас не подвести…
- В чем подвести, Саня?
- Не знаю …, но ребята не должны погибнуть из-за нас,- заключил Санька и твердо посмотрел на меня.
Санька служил на корабле, и день Военно-морского флота считался для него святым, и в этом он разбирался лучше меня. Поэтому, испугавшись за судьбу ребят, которые держались ради нас в залитой водой котельной, мы быстренько собрали шашки, и уже через пять минут продолжили обсуждение проблем подводного флота за кружечкой пива, слегка разбавленного "этой системой".
Ребята сдержали свое слово, потому что ровно через десять минут шатающийся от качки экипаж "усталой подлодки" во главе со своим капитаном-банщиком с чувством выполненного долга прохаживался по пивку, и даже пытался напевать "шаланды полные кефали", постепенно превращаясь в шайку биндюжников…
Ну, что? На посошок?,- обнадежил я своих слегка уставших товарищей,- За тех, кто в море и на суше! За тех, кто парится вместе с нами, не теряя ВЕРЫ, НАДЕЖДЫ, ЛЮБВИ! За ОПТИМИЗМ!
- За тех, кто рассказывает банные истории,- поддержал меня Андрюха.
- И за тех, кто в них участвует,- добавил Крамарь.
- И за тех, кто их слушает,- лукаво улыбнулся Иван Иванович.
С ЛЕГКИМ ПАРОМ!!!
…Солнце еще не встало, а Мишка уже был на Барсучьем бору. Там, километрах в трех от деревни, стоял пустующий домик серогонов. Мишка сделал еще ходку до деревни, притащил рыбацкие снасти и, вернувшись назад, замел еловым лапником свои следы.
Теперь он чувствовал себя в безопасности, затопил жаркую буржуйку, наварил картошки, с аппетитом поел.
Солнце стояло уже высоко, когда он отправился к реке ставить верши. С высокого берега открывалась неописуемая красота лесной речки, укрытой снегами. Мишка долго стоял, как зачарованный, любуясь искрящимся зимним миром. На противоположной стороне реки на крутом берегу стояла заснеженная, рубленая в два этажа из отборного леса дача бывшего директора леспромхоза, а ныне крутого бизнесмена – лесопромышленника. Окна ее украшала витиеватая резьба, внизу у реки прилепилась просторная баня. Дача была еще не обжита. Когда Мишка уезжал в Питер, мастера из города сооружали камин в горнице, занимались отделкой комнат. Теперь тут никого не было. И Мишка даже подумал, что хорошо бы ему пожить на этой даче до весны. Все равно, пока не сойдет снег, хозяевам сюда не пробраться. Но тут же испугался этой мысли, вспомнив, что за ним должна охотиться милиция.
Он спустился к реке, прорубил топором лед поперек русла, забил прорубь еловым лапником так, чтобы рыба могла пройти только в одном месте, и вырубил широкую полынью под вершу.
Скоро он уже закончил свою работу и пошел в избушку отдохнуть от трудов. Избушка была маленькой, тесной. Но был в ней особый лесной уют. Мишка набросал на нары лапника и завалился во всей одежде на пахучую смолистую подстилку, радуясь обретенному, наконец, покою.
Проснулся Мишка от странных звуков, наполнивших лес. Казалось, в Барсучьем бору высадился десант инопланетян, производящих невероятные, грохочущие, сотрясающие столетние сосны звуки. Мишка свалился с нар, шагнул за двери избушки.
Путана, путана, путана! - гремело и завывало в бору.- Ночная бабочка, но кто ж тут виноват?
Музыка доносилась со стороны реки. Мишка осторожно пошел к берегу. У директорской дачи стояли машины, из труб поднимались к небу густые дымы, топилась баня, хлопали двери, на всю катушку гремела музыка, то и дело доносился заливистый девичий смех.
У Мишки тревожно забилось сердце. Он спрятался за кустами и, сдерживая подступившее к горлу волнение, стал наблюдать за происходящим…
Он видел, как к бане спустилась веселая компания. Впереди грузно шел директор их леспромхоза, следом, оступаясь с пробитой тропы в снег и взвизгивая, шли три длинноногие девицы, за ними еще какие-то крупные, породистые мужики. Скоро баня запыхала паром.
Изнутри ее доносилось аханье каменки, приглушенный смех и стенания.
Наконец, распахнулись двери предбанника, и на чистый девственный снег вывалилась нагишом вся развеселая компания. Мишкин директор, тряся отвислым животом, словно кабан пробивал своим распаренным розовым телом пушистый снег, увлекая компанию к реке, прямо в полынью, где стояла Мишкина верша.
Три ображенные девицы оказались на льду, как раз напротив Мишкиной ухоронки. Казалось, протяни руку и достанешь каждую.
От этой близости и вида обнаженных девичьих тел у Мишки, жившего поневоле в суровом воздержании, закружилась голова, а лицо запылало нестерпимым жаром стыда и неизведанной запретной страсти.
Словно пьяный, он встал, и, шатаясь, побрел к своему убогому пристанищу. А сзади дразнил и манил волнующе девичий смех и радостное повизгивание…
В избушке смолокуров он снова затопил печь, напился чаю с брусничным листом и лег на нары ничком, горестно вздыхая по своей беспутной никчемной жизни, которая теперь, после утреннего заявления по радио, и вовсе стала лишена всякого смысла.
Мишка рано остался без родителей. Мать утонула на сплаве, отец запился. Сказывают, что у самогонного аппарата не тот змеевик был поставлен. Надо было из нержавейки, а Варфоломей поставил медный. Оттого самогонка получилась ядовитая.
Никто в этой жизни Мишку не любил. После ремесленного гулял он с девицей и даже целовался, а как ушел в армию, так тут же любовь его выскочила замуж за приезжего с Закарпатья шабашника и укатила с ним навсегда.
А после армии была работа в лесу, да пьянка в выходные. Парень он был видный и добрый, а вот девиц рядом не случалось, остались в Выселках одни парни, девки все по городам разъехались. Тут поневоле запьешь! Уж лучше бы ему родиться бабки Саниным козлом! Сидел бы себе на печи да картошку чищеную ел. Ишь, в кабинете ему студено!
Мишке стало так нестерпимо жалко самого себя, что горючая слеза закипела на глазах и упала в еловый лапник.
…Ночью он вышел из избушки, все та же песня гремела на даче и стократным эхом прокатывалась по Барсучьему бору:
«Путана, путана, путана,
Ночная бабочка, но кто ж тут виноват?»
Столетние сосны вздрагивали под ударами децибелл и сыпали с вершин искрящийся под светом луны снег. Луна светила, словно прожектор. В необъятной небесной бездне сияли лучистые звезды, и, ночь была светла, как день.
Мишку, будто магнитом, тянуло опять к даче, музыке и веселью. И он пошел туда под предлогом перепроверить вершу. Ее могли сбить, когда ныряли в прорубь, или вообще вытащить на лед.
Директорская дача сверкала огнями. берега Мишка видел в широких окнах ее сказочное застолье, уставленное всевозможными явствами. Кто-то танцевал, кто-то уже спал в кресле. Вдруг двери дачи распахнлись, выплеснув в морозную чистоту ночи шквал музыки и электрического сияния.
Мишка увидел, как кто-то выскочил в огненном ореоле на крыльцо, бросился вниз в темноту, заскрипели ступени на угоре, и вот в лунном призрачном свете на льду реки он увидел девушку, одну из тех трех, что были тут днем. Она подбежала к черневшей полынье, в которой свивались студеные струи недремлющей речки, и бросилась перед ней на колени.
Мишка еще не видывал в жизни таких красивых девушек. Волосы ее были распущены по плечам, высокая грудь тяжело вздымалась, и по прекрасному лицу текли слезы.
Вновь распахнулись дачные двери, и на крыльцо вышел мужчина:
Марго! - крикнул он повелительно.- Слышишь? Вернись! Видимо, он звал девушку, стоявшую сейчас на коленях перед полыньей.
Маля! - повторил он настойчиво,- Малька! Забирайся домой. Я устал ждать.
Девушка не отвечала. Мишка слышал лишь тихие всхлипывания. Мужчина потоптался на крыльце, выругался и ушел обратно. Девушка что-то прошептала и сделала движение к полынье.
Мишке стало невыносимо жалко ее. Он выскочил из кустов и в один миг оказался рядом с девицей.
Ты кто? - спросила она отрешенно. От нее пахло дорогими духами, вином и заграничным табаком.
Мишка,- сказал он волнуясь.
Ты местный?
Живу тут. В лесу,- все так же деревянно отвечал Мишка. Девица вновь опустила голову.
А я Марго. Или Маля. Путана.
Это, стриптизерша, что ли?
Да нет. Путана.
Мишка не знал значения этого слов и решил, что путана — это фамилия девицы.
Ты, это, не стой коленками на льду-то,- предупредил Мишка.- А то простудишься.
Девица вдруг заплакала, и плечи ее мелко задрожали. Мишка, подавив в себе стеснение, взял ее за локотки и поставил рядом с собою.
Слышишь, Мишка,- сказала она вдруг и подняла на него полные горя прекрасные глаза.- Уведи меня отсюда. Куда-нибудь.
И Мишка вдруг ощутил, что прежнего Мишки уже нет, что он весь теперь во власти этих горестных глаз. И что он готов делать все, что она скажет.
У меня замерзли ноги,- сказала она.- Погрей мне коленки. Мишка присел и охватил своими негнущимися руками упругие колени Мали. Ноги ее были голы и холодны. Мишка склонился над ними, стал согревать их своим дыханием.
Пойдем,- скоро сказала она.- Уведи меня отсюда скорее…
Они поднялись по тропе в угор. Неожиданно для себя Мишка легко подхватил ее на руки и понес к своему лесному зимовью. А она охватила его руками за шею, прижалась тесно к Мишкиной груди, облеченной в пропахшую дымом и хвоей фуфайку и затихла.
Когда Мишка добрался до избушки, девушка уже глубоко спала.
Он уложил ее бережно на укрытые лапником нары и сел у окошечка, прислушиваясь к неизведанным чувствам, полчаса назад поселившимся в его душе, но уже укоренившимся так, словно он вечно жил с этими чувствами и так же вечно будет жить дальше.
Маля чуть слышно дышала. Ночь была светла, как день. За окошком сияла прожектором луна.
Солнце еще не встало, а Мишка уже был на Барсучьем бору. Там, километрах в трех от деревни, стоял пустующий домик серогонов. Мишка сделал еще ходку до деревни, притащил рыбацкие снасти и, вернувшись назад, замел еловым лапником свои следы.
Теперь он чувствовал себя в безопасности, затопил жаркую буржуйку, наварил картошки, с аппетитом поел.
Солнце стояло уже высоко, когда он отправился к реке ставить верши. С высокого берега открывалась неописуемая красота лесной речки, укрытой снегами. Мишка долго стоял, как зачарованный, любуясь искрящимся зимним миром. На противоположной стороне реки на крутом берегу стояла заснеженная, рубленая в два этажа из отборного леса дача бывшего директора леспромхоза, а ныне крутого бизнесмена –лесопромышленника. Окна ее украшала витиеватая резьба, внизу у реки прилепилась просторная баня. Дача была еще не обжита. Когда Мишка уезжал в Питер, мастера из города сооружали камин в горнице, занимались отделкой комнат. Теперь тут никого не было. И Мишка даже подумал, что хорошо бы ему пожить на этой даче до весны. Все равно, пока не сойдет снег, хозяевам сюда не пробраться. Но тут же испугался этой мысли, вспомнив, что за ним должна охотиться милиция.
Он спустился к реке, прорубил топором лед поперек русла, забил прорубь еловым лапником так, чтобы рыба могла пройти только в одном месте, и вырубил широкую полынью под вершу.
Скоро он уже закончил свою работу и пошел в избушку отдохнуть от трудов. Избушка была маленькой, тесной. Но был в ней особый лесной уют. Мишка набросал на нары лапника и завалился во всей одежде на пахучую смолистую подстилку, радуясь обретенному, наконец, покою.
Проснулся Мишка от странных звуков, наполнивших лес. Казалось, в Барсучьем бору высадился десант инопланетян, производящих невероятные, грохочущие, сотрясающие столетние сосны звуки. Мишка свалился с нар, шагнул за двери избушки.
Путана, путана, путана! - гремело и завывало в бору.- Ночная бабочка, но кто ж тут виноват?
Музыка доносилась со стороны реки. Мишка осторожно пошел к берегу. У директорской дачи стояли машины, из труб поднимались к небу густые дымы, топилась баня, хлопали двери, на всю катушку гремела музыка, то и дело доносился заливистый девичий смех.
У Мишки тревожно забилось сердце. Он спрятался за кустами и, сдерживая подступившее к горлу волнение, стал наблюдать за происходящим...
Он видел, как к бане спустилась веселая компания. Впереди грузно шел директор их леспромхоза, следом, оступаясь с пробитой тропы в снег и взвизгивая, шли три длинноногие девицы, за ними еще какие-то крупные, породистые мужики. Скоро баня запыхала паром.
Изнутри ее доносилось аханье каменки, приглушенный смех и стенания.
Наконец, распахнулись двери предбанника, и на чистый девственный снег вывалилась нагишом вся развеселая компания. Мишкин директор, тряся отвислым животом, словно кабан пробивал своим распаренным розовым телом пушистый снег, увлекая компанию к реке, прямо в полынью, где стояла Мишкина верша.
Три ображенные девицы оказались на льду, как раз напротив Мишкиной ухоронки. Казалось, протяни руку и достанешь каждую.
От этой близости и вида обнаженных девичьих тел у Мишки, жившего поневоле в суровом воздержании, закружилась голова, а лицо запылало нестерпимым жаром стыда и неизведанной запретной страсти.
Словно пьяный, он встал, и, шатаясь, побрел к своему убогому пристанищу. А сзади дразнил и манил волнующе девичий смех и радостное повизгивание...
В избушке смолокуров он снова затопил печь, напился чаю с брусничным листом и лег на нары ничком, горестно вздыхая по своей беспутной никчемной жизни, которая теперь, после утреннего заявления по радио, и вовсе стала лишена всякого смысла.
Мишка рано остался без родителей. Мать утонула на сплаве, отец запился. Сказывают, что у самогонного аппарата не тот змеевик был поставлен. Надо было из нержавейки, а Варфоломей поставил медный. Оттого самогонка получилась ядовитая.
Никто в этой жизни Мишку не любил. После ремесленного гулял он с девицей и даже целовался, а как ушел в армию, так тут же любовь его выскочила замуж за приезжего с Закарпатья шабашника и укатила с ним навсегда.
А после армии была работа в лесу, да пьянка в выходные. Парень он был видный и добрый, а вот девиц рядом не случалось, остались в Выселках одни парни, девки все по городам разъехались. Тут поневоле запьешь! Уж лучше бы ему родиться бабки Саниным козлом! Сидел бы себе на печи да картошку чищеную ел. Ишь, в кабинете ему студено!
Мишке стало так нестерпимо жалко самого себя, что горючая слеза закипела на глазах и упала в еловый лапник.
Ночью он вышел из избушки, все та же песня гремела на даче и стократным эхом прокатывалась по Барсучьему бору:
«Путана, путана, путана,
Ночная бабочка, но кто ж тут виноват?»
Столетние сосны вздрагивали под ударами децибелл и сыпали с вершин искрящийся под светом луны снег. Луна светила, словно прожектор. В необъятной небесной бездне сияли лучистые звезды, и, ночь была светла, как день.
Мишку, будто магнитом, тянуло опять к даче, музыке и веселью. И он пошел туда под предлогом перепроверить вершу. Ее могли сбить, когда ныряли в прорубь, или вообще вытащить на лед.
Директорская дача сверкала огнями. берега Мишка видел в широких окнах ее сказочное застолье, уставленное всевозможными явствами. Кто-то танцевал, кто-то уже спал в кресле. Вдруг двери дачи распахнлись, выплеснув в морозную чистоту ночи шквал музыки и электрического сияния.
Мишка увидел, как кто-то выскочил в огненном ореоле на крыльцо, бросился вниз в темноту, заскрипели ступени на угоре, и вот в лунном призрачном свете на льду реки он увидел девушку, одну из тех трех, что были тут днем. Она подбежала к черневшей полынье, в которой свивались студеные струи недремлющей речки, и бросилась перед ней на колени.
Мишка еще не видывал в жизни таких красивых девушек. Волосы ее были распущены по плечам, высокая грудь тяжело вздымалась, и по прекрасному лицу текли слезы.
Вновь распахнулись дачные двери, и на крыльцо вышел мужчина:
Марго! - крикнул он повелительно.- Слышишь? Вернись! Видимо, он звал девушку, стоявшую сейчас на коленях перед полыньей.
- Маля! - повторил он настойчиво,- Малька! Забирайся домой. Я устал ждать.
Девушка не отвечала. Мишка слышал лишь тихие всхлипывания. Мужчина потоптался на крыльце, выругался и ушел обратно. Девушка что-то прошептала и сделала движение к полынье.
Мишке стало невыносимо жалко ее. Он выскочил из кустов и в один миг оказался рядом с девицей.
Не надо! - сказал он деревянным голосом.- Тут глубоко. Девица подняла голову.
- Ты кто? - спросила она отрешенно. От нее пахло дорогими духами, вином и заграничным табаком.
- Мишка,- сказал он волнуясь.
- Ты местный?
- Живу тут. В лесу,- все так же деревянно отвечал Мишка. Девица вновь опустила голову.
- А я Марго. Или Маля. Путана.
- Это, стриптизерша, что ли?
-Да нет. Путана.
Мишка не знал значения этого слов и решил, что путана - это фамилия девицы.
Ты, это, не стой коленками на льду-то,- предупредил Мишка.- А то простудишься.
Девица вдруг заплакала, и плечи ее мелко задрожали. Мишка, подавив в себе стеснение, взял ее за локотки и поставил рядом с собою.
Слышишь, Мишка,- сказала она вдруг и подняла на него полные горя прекрасные глаза.- Уведи меня отсюда. Куда-нибудь.
И Мишка вдруг ощутил, что прежнего Мишки уже нет, что он весь теперь во власти этих горестных глаз. И что он готов делать все, что она скажет.
У меня замерзли ноги,- сказала она.- Погрей мне коленки. Мишка присел и охватил своими негнущимися руками упругие колени
Мали. Ноги ее были голы и холодны. Мишка склонился над ними, стал согревать их своим дыханием.
Пойдем,- скоро сказала она.- Уведи меня отсюда скорее...
Они поднялись по тропе в угор. Неожиданно для себя Мишка легко подхватил ее на руки и понес к своему лесному зимовью. А она охватила его руками за шею, прижалась тесно к Мишкиной груди, облеченной в пропахшую дымом и хвоей фуфайку и затихла.
Когда Мишка добрался до избушки, девушка уже глубоко спала.
Он уложил ее бережно на укрытые лапником нары и сел у окошечка, прислушиваясь к неизведанным чувствам, полчаса назад поселившимся в его душе, но уже укоренившимся так, словно он вечно жил с этими чувствами и так же вечно будет жить дальше.
Маля чуть слышно дышала. Ночь была светла, как день. За окошком сияла прожектором луна.
Я, как и всякий русский человек, очень люблю ходить в баню!
В детстве я ходила в баню чтобы помыться, т. к. жили мы в деревне и дом наш был без особых удобств, ну а уже со студенчества я ходила в баню ради удовольствия - поваляться в парилке, постучатся веничком, да попрыгать в запруду или в сугроб...
И вот вспомнились мне некоторые банные истории:
Когда я училась в университете два лета подряд мы ездили на летнюю практику в тайгу и жили на территории научного стационара, который находился километрах в 100 от населенного пункта.
Баня там была хорошая - отдельная парная и запруда в горном ручье, куда мы ныряли после парки!)
Ну и как полагается в хороших банных историях - маньяк, который за нами подглядывал!
Юрик, был любимцем нашей руководительницы и единственным парнем в нашем бабском полку (не считая Василия - сторожа стационара и Пал Тимофеича, сторожа соседнего научного стационара, в 30 км от нас). Как и полагается маньяку, Юрик мог позволить себе лишь подглядывать за нами в бане, т. к. не смотря на то что в ближайших километрах мужчин не было, никто не отзывался на его ухаживания.
Я была его последней надеждой, или так сказать жертвой его неумелых ухаживаний, отвергнув их я чуть было не подписала себе смертный приговор - Юрик достал свою двустволку, с которой ходил на охоту за соседний сарай и вышел на тропу войны! Пришлось мне укрываться в доме, положив под подушку мачете, слезно выпрошенное у сторожа, т. к. спасения ждать было некуда- подруга, которую он боялся уехала в город, а руководительница практики не верила, что Юрочка способен пристрелить не то что меня, но даже полевую мышь!
Но, вовремя приехала моя подруга и я до сих пор жива, благодаря ей, единственное на что покушался Юрик, так это спустить запруду и наблюдать, как мы голышом бегаем в поисках хоть какой-нибудь лужицы, чтобы занырнуть туда, после адского пара!
Частым моим спутником в банях была моя подруга - Алена, с ней я чаще всего и попадала в переделки - ее карма по сравнению с моей просто притягиватель разных ситуаций и переделок - только с ней я падала с лавок на печь, только с ней я блудила ночью по тайге кишащей тиграми и только с ней я мылась в бане под чутким присмотром зам директора по экологическому развитию Сихотэ-Алинского заповедника...
Ну а посещая бани без Алены я отделывалась «мелкими» передряжками!
До того момента, пока мой мужчина не пригласил меня в путешествие...
Это было очень романтично - четыре страны за семь дней на машине: Чехия, Австрия, Германия и Италия...
Находясь под впечатлением я ожидала этой поездки, сразу согласившись пойти в немецкие терма...
Ближе к поездке мой любимый мужчина уточнил, что в немецкую баню ходят и мужчины и женщины и обязательно голышом...
Боже, какие голыши, я даже в глухой тайге загорала в водолазке, чувствуя на себе пристальные взгляды тигров, ну а уж мое воображение дорисовывало еще и кучу других наблюдателей...
А тут куча немецких мужиков голышом...
Я бы еще пережила...
А вот я голышом, среди кучи немецких мужиков...
Я начала активные отмазки...
Мужчина был неприступен, я грит, с тобой на танцпол хожу, выкрутасы и коленца изображаю, значит и ты должна пойти со мной в термы германские, иначе не познать страны этой заморской и диковиной...
Надо сказать мужчина мой уже давно сроднился с этой страной по долгу службы, частые командировки сделали его похожим на немеческого бюргера и теперь даже в московских гостиницах с ним разговаривают по английски!
И вот настал тот день, когда я должна была посетить это буржуйское заведение и осквернить отечественную традицию девочки с девочками, мальчики с мальчиками...
Меня утешало одно - здесь меня никто не знает и больше никогда не увидит!
Мы пришли в баню, прошли сквозь раздельные раздевалки и обернутые полотенцами встретились внутри этой бесовской термы...
Кругом ходили одетые и раздетые...
Я старалась вести себя естественным образом, что получалось у меня с трудом...
Я постоянно всматривалась в топу в поисках маньяков-рукоблудов и никакие увещевания моего мужчины, на то, что немцы все приличные люди не могли переубедить меня…
Я однозначно была уверена в том, что хоть одни маньяк здесь должен быть.
Надо сказать что маньяки – это моя карма! Они преследуют меня с самого студенчества…
Однажды я с подругой шла на практику по ботанике, собирая по дороге гербарий…
Время было раннее и мы поднимались по лестнице ведущей в университет…
Моя подруга вдруг рванула вперед, а я в поисках заветной травы-муравы замешкалась, ну и подняв голову конечно увидела то, что даже в кино не показывали в те времена…
Мне бы убежать вниз по лестнице, где путь был свободен, но нет – я рванула вперед…
Маньяк схватила меня за колено…
С тех пор они попадались мне везде…
Не то чтобы они стали моей кармой, скорее я стала их наказанием , потому что обладая идеальной зрительной памятью я узнавала их в толпе, в электричке… Я дралась с ними в поездах, бегала за ними по лесу, била их сумками…
В общем натерпелись они…
И вот я в немецких банях в полной уверенности, что они тут обязательно есть…
Мужчина с полной уверенностью сказал мне, что немцы не такие!
Настала очередь пойти в парную, где вход в одежде запрещен!
Надо было видеть, как я срывала с себя полотенце… Мне казалось что все смотрят на меня и самое обидно, что они точно заметят тот жирок, который отложился у меня на пузике!
Но худшее было впереди…
Когда все собрались в парилке банщик закрыл дверь и начал свой обряд – он поддавал парку и размахивал в воздухе простыней, разгоняя по углам жар…
Один мужичок не выдержал, пока он рвался наружу все свистели – это был позор…
Так как мы сидели на самом верху, то мне было очень жарко…
От побега меня удерживали две вещи – нужно было пролезть через кучу голых немцев и свист позора…
Я еле пережила эти пятнадцать минут…
После, вожак открыл двери и все побежали в уличный бассейн…
Я бежала вместе со всеми…
Немного придя в себя я поняла что не вижу своего мужчину…
Повернувшись я застланными паром глазами попыталась разглядеть его в толпе…
И о ужас…
На меня бежала толпа голых мужиков и самое ужасное, что в таком виде они были все абсолютно одинаковыми!
Я поняла – это конец..
Благо мой мужчина сам отыскал меня и сказал, что на сегодня я могу передохнуть, завернуться в полотенце и сидеть возле бассейна!
Теперь у нас двое детей и меня спасает то, что мы ходим с мужем в баню по очереди и он не видит как я кощунствую над немецкими правилами, сижу в париловке завернутая в полотенце и с видом "НЕ ДОЖДЕТЕСЯ ОТ МЕНЯ СТРИПТИЗУ!"
P/s И все-таки маньяка я там встретила, хоть и не в тот раз! Стоял родимый на входе в бассейн... Одного моего взгляда было достаточно понять - вот он маньяк-рукоблуд! Благо его скрутили прежде чем я сама напала на него! И муж теперь не спорит со мной, он уверен, я везде смогу найти этих товарищей!!!
СЛУЖИЛА Вера в бане. Продавала в окошечко розовые билеты и, кому надо, мыло, мочалку, веник.
И мать Веры, Настасья, тоже когда-то служила в бане. Это у них семейное было. Жила Вера с матерью на главной улице райцентра. Домик их наивно глазел на проезжую и прохожую часть тремя маленькими окошками, заставленными геранями. Многим казалось, что мужики чаще, чем на другие, заглядывались на эти окошки. Ну, да это неизбежно при одиноком бабьем житье. Никто не помнил, откуда у Настасьи в свое время появилась Вера, никто не заметил, как она стала взрослой. И теперь каждого проходившего мимо мужика людская молва заводила к ней в избу. Неизвестно, сколько в этой молве было правды, сколько выдумки, рожденной бабьей ревностью, у которой, как и у страха, глаза велики.
Были мать с дочерью похожи как две капли. И,взглянув на Веру, можно было представить, какой была Настасья двадцать пять лет назад. И по мере того, как Настасьины годочки катились к закату, Вера тоже входила в пору бабьего лета, постепенно переставая быть предметом мужского интереса, а стало быть, и женского опасения. В селе подрастали новые объекты бабьих пересудов — это место, как известно, пусто не бывает.
В бане Вера была хорошей хозяйкой. Обихаживала поздней ночью, после длинного помывочного дня, два общих отделения — мужское и женское, две парилки, и два «нумера» - отдельные кабинки с ваннами. Кабинки, к слову сказать, были холодные и неуютные, но в них, как ни странно, все же ходили, особенно приехавшие по распределению специалисты. Им было дико при всем честном народе, при потенциальных клиентах и пациентах, оголяться и полоскаться в оцинкованном тазике, в котором до тебя кто только не мылся. В нумере, в ванне, правда, тоже, но все-таки не столько.
Им не понять было всей прелести общего мытия, этого нетерпения и радости, с которой все село устремлялось в баню по субботам.
Большая серая каменная баня стояла на окраине, у самого леса. Дорога к ней пролегала через низинку, поросшую чернопалками, поэтому деревянные тротуары пришлось поднять на сваи. И вот этой тропой с утра в субботу, чем дальше к вечеру, тем гуще, двигался людской поток. С ребятишками. С сумками и корзинами, где на всю семью уложено чистое белье, в реке полосканное, на ветру просушенное - сама свежесть.
Нет, не понять было всего этого залетным городским специалистам. Для нас же это был ритуал, священнодействие, высшее наслаждение.
Вот ты все в своем доме помыл, начистил и протер. Последним взглядом блистающую чистотой комнату окинул и удостоверился, что единственный немытый предмет в ней — это ты сам. И побрел — на полусогнутых, по трапам на сваях, может статься, и в дождь, и в пургу — неважно, побрел в баню, каждой клеткой ощущая единственное желание — скорее окунуться в белый пар, пахнущий и березовым листом, и пихтовой лапой, и шампунем, и немного уксусом...
И ухватить свободный тазик, и пристроиться где-нибудь на широкой деревянной скамье, гладкой и отмытой добела, если повезет — в уголочке, а не повезет — и так хорошо, много ли голому человеку надо, в тепле, в пару, среди неспешно двигающихся таких же голых, розовых, разнеженных тел. Вот этот тазик, малая толика скамейки, чтобы разложить на клееночке мыло-мочалку,— вот и все, что тебе нужно для полного счастья, намывайся себе, плещи воду, сколько хочешь— вон кран, не на колодец идти.
Ополоснувшись первой водой, притерпевшись к жару, придышавшись, начинаешь различать тех, кто рядом. Сунешь намыленную мочалку тому, кто поближе — потри, дескать. Без звука тут же так надраят подставленную спину — не чувствуешь ее, будто смыли вместе с пеной. Потом так же молча примешь соседскую мочалку и постараешься в ответ на чужой спине. В бане все равны. Райповский грузчик вполне мог потереть спинку первому секретарю, ничего страшного. А потом он, секретарь, грузчику. Баня есть баня. Тут удостоверение некуда положить.
Содрав первый слой, можешь заглянуть в парилку. Если веника у тебя нет, ничего, кто-нибудь даст похлестаться.
В то время как-то не боялись заразы. От бани шло ощущение такой чистоты и свежести, что никому и в голову не приходило брезговать чужим веником.
В парной обстановка была еще более доверительная. Там, пока цедится из крана тебе в тазик, кто-нибудь шепнет на ухо под шум воды: «Посмотри-ка на Зину-то, вся в синячищах, опять, видно, пропойца-то хазил...»
По другим известным признакам все помывочное отделение безошибочно делало, к примеру, и такой вывод: ходила, голубушка, «на второй этаж», так у нас называли женское отделение больницы. В бане ты гол, открыт, беззащитен... Но именно поэтому тебе тут нечего бояться, тебя тут только пожалеют. Нигде, ни при каком еще скоплении такого народу не бывает столько доброты и участия людей друг к другу, как в бане. И потрут, и веником похлещут, и ребятенка подержат, пока воду в тазике меняешь. Тепло потому что, наверное. И бежит, бежит теплая вода. Мыльные потоки устремляются в зарешеченную дырку в полу и исчезают там, вместе с накопившимся за неделю раздражением, болями и обидами.
Вообще-то я рановато заскочила прямо в помывочное отделение, потому что так скоро, прямо с трапа на сваях, туда попасть можно далеко не всегда, разве что рано утром, а к вечеру, после того, как ты все постирал, почистил, вытряс и помыл, кроме себя, там как раз и самый народ. Он, народ, тоже к этому времени все постирал и помыл. И потому в предбаннике битком. Все скамейки заняты, люди стоят и вдоль стен, и у самой двери — очередь.
Но кто сказал, что это очень уж плохо. Клуб и баня — вот, пожалуй, два места, где в селе собирались люди все вместе. Еще в березовом парке на «Праздник цветов» летом, раз в году. Ну, еще очереди в магазин иногда собирали пол-села. Но разве можно было сравнить эти две очереди — в баню и в магазин. Та, вторая, шумящая, раздраженная, спешащая — а вдруг не хватит, а дома скотина еще не кормлена, и картошка не начищена, и ребятишки неизвестно, где... А эта, первая, — разморенная в тепле, никуда не бегущая — куда бежать-то, все помыто, постирано, ребятишки к боку прикорнули, пригрелись, завтра выходной. И только жу-жу-жу, жужжит в тесноте да не в обиде негромкий разговор — все-то новости в баню сошлись, всем сейчас заодно и косточки перемоют.
Дверь то и дело отворяется, вместе с клубами пара возникает еще чья-то фигура, жу-жу-жу на минутку смолкает, потом запускается снова.
Оживление вызывает какая-нибудь пара молодых специалистов, которая не включается в посиделки, а отправляется прямиком в нумер. Нумер — это отдельная кабинка с ванной, душем и унитазом. Потолки в самой бане и, стало быть, в предбаннике высокие, а кабинка отгорожена от предбанника дощатой стенкой, не доходящей до потолка чуть не на метр. Молодым кажется, что, закрыв за собой дверь на шпингалет, они отгородились от всего мира, от этой необразованной деревенской публики, которая любит купаться стадом в одном тазике.
Публике же слышно абсолютно все. Как звякает брючный ремень, как из кармана покатились монетки, как щелкают всякие там застежки, как шуршит мочалка о края ванны, которую молодая старательно трет, прежде чем наливать воду, не доверяя чистоплотности банщицы, которая еще с вечера все тут намыла.
По мере согревания в тесной теплой ванне молодые и вовсе начинают забываться. И притихшая очередь со вниманием слушает, как они там возятся, хихикают и повизгивают. В это время даже про новости как-то забывают. Но — положенный за пятьдесят копеек час мытия истекает быстро.
Банщица подходит к дверке и тихонько стучит: «Заканчивайте, время вышло!..»
Возвращенные с высот уединенного блаженства в суровую сельскую действительность в лице предбанника, полного пациентов и клиентов, они выходят, пряча глаза, и поспешно скрываются за дверью. Очередь провожает их взглядами не без сожаления. Но — опять всплывает какая-нибудь тема, и опять потек разговор.
Стоит ли говорить, как нравилась Вере ее работа. Вот она сидит у себя в загородке с окошечком, билеты у нее наготове. И все к ней идут. Начальники, подчиненные, бедные, богатые, злые, добрые, болтливые, молчаливые, женатые, разведенные — всем надо в баню. И два дня — в субботу и воскресенье — у Веры праздник души. И всех она повидает, и все про всех она узнает, и насмотрится, и наслушается. И всем нужна. Кто лимонаду погреть попросит, кому ребеночка намытого, разморенного и орущего подержать, пока мать одевается, санки вынести, матрасик постелить. Опять же время засечь, чтобы интеллигенцию оповестить, что час у них уже прошел. И всех-то Вера знает, знает даже, когда кто в баню приходит. «Николаевы-то сегодня еще не были, а уж должны бы», — скажет она, посмотрев на часы, когда в разговоре вдруг случится пауза. И все вспомнят про Николаевых, и разговор опять зажужжал. Хорошо...
Так от субботы до субботы протекала Верина жизнь. На народе она как-то не чувствовала своего одиночества. Хотя со стороны глядя, Веру было жаль. У старой Настасьи на склоне лет есть кому стакан воды подать, а у Веры — бабий век короток — ребеночка так и не случилось, с кем останется, когда Настасья...
И тут произошло событие, которое повернуло Верину жизнь по-другому.
В селе появился новый специалист. Не молодой, правда, видно, что не после института, а после чего и почему именно в наше село он явился, никто толком не знал. Он устроился в местной редакции, и скоро его толковые статьи уже приметили здешние читатели. Пожил он недели две в доме приезжих, а потом его начальник привел в дом к Настасье и попросил взять в квартиранты — у Настасьи, бывало, и раньше живали постояльцы.
Месяц прошел, другой. И вот село ахнуло: Вера с постояльцем подали заявление в загс. Во всех очередях шушукались, обсуждали новость.
Но - сплетни пошумели, пошумели, да и иссякли, а на свадьбе у Веры гуляла вся редакция «Светлого истока». Вера была в голубом платье и с белым бантом в волосах.
И стала она с того дня мужняя жена, Вера Игнатьевна.
Первый месяц народ по выходным валом валил в баню, на новую Веру Игнатьевну поглядеть. А еще через пару месяцев она банщицей работать не стала. На ее место поставили Ирку Тарасиху, рыжую худую девчонку — бабка ее слезно просила пристроить куда-нибудь, чтобы не сбилась с пути.
И вскоре опять село дружно всплеснуло руками: Вера-то лежит на сохранении.
Она стала совсем другая.
С тех пор, как она проснулась у себя за занавеской мужней женой, проснулась раньше его и долго смотрела, как он спит — круглолицый, с пухлыми губами, мягкий весь, с лысинкой на темечке — днем он ее прикрывал прядкой откуда-то из-за уха, а теперь прядка откинулась на подушку и все стало видно, с той самой утренней минуты она поднялась со своей кровати совсем другая.
Она не верила своему счастью, когда сидела напротив за столом и глядела, как он ест, когда провожала его рано утром в командировку в колхоз — для нее это звучало все равно как «в космос»; она затихала на кухне, когда он, отодвинув на круглом столе вазу с искусственным букетом, садился писать — это занятие было для нее и вовсе из области фантастики.
Он мало говорил с ней о своих делах, приходил чаще всего поздно, читал газеты, писал. Ее минуточки были, пока он ел то, что она настряпала. Ну, и в конце концов, все равно ведь шел к ней за цветастую занавеску — не целую же ночь писать.
Вообще-то он был не очень прыток за занавеской. Веру это огорчало, по правде сказать. А до того, как все свершилось, он приличное время не проявлял инициативы, в отличие от других, которых — нет, не так уж много было в ее жизни. Сколько Вера пыталась поймать его взгляд, хоть бы слегка заблестевший, когда она нечаянно сталкивалась с ним в дверном проеме или доставала чашку с самой высокой полки в посуднике. Нет. Он был вежливый, обходительный, но не более того. Вера, впрочем, тоже ведь не была никакой хищницей, чтобы выслеживать мужика, а потом запускать в него когти по самый хребет. Если бы так — давно бы захомутала кого-нибудь. Хитрости в ней не было ни на грамм. Но этот постоялец ей приглянулся, правда. Ей показалось, что он бесприютный какой-то, одинокий, озябший. Вере хотелось его обогреть. Не молоденький уже, а один. Что там у него было — до того, как он приехал к ним в райцентр, она не знала, да и знать не хотела.
Она хотела, чтобы он пришел к ней в баню, посмотрел, как она там всем нужна, какой у нее там во всем порядок. Ему бы понравилось. Но он в баню не ходил, а мылся по субботам у своего сослуживца, который жил в «городской» квартире с удобствами. Таких домов в райцентре было построено уже четыре — с удобствами, но жильцы, несмотря на наличие ванной, все равно ходили в баню. А постоялец не ходил.
И она его однажды пригласила сама.
— Не люблю я, когда много народу...— отказался сначала он.
— А ты приходи попозже, когда никого не будет, — робко сказала она.
— Никого не будет — и баню закроют, — возразил он.
— Не закроют. Кто закроет-то? Я и закрою, когда захочу... Давай, приходи в воскресенье, я пораньше всех разгоню. В одиннадцать часов приходи. Никого уж не будет.
Он и пошел. Он шагал по трапам к бане против потока распаренных людей. И некоторые вежливо предупреждали:
— Слышь, мужик, не ходи, уже закрыто, сегодня рано закрыли...
Оглянувшись по сторонам, он нерешительно открыл тяжелую дверь и вошел.
Пахнуло влажным теплом и запахом березового веника. Никого действительно не было. Он шагнул к двери с табличкой «Мужское отделение» и вошел в предбанник. В глубине перед ним в мутном парном воздухе виднелась еще одна дверь, и за ней слышно было, как кто-то гремит железными тазами.
Дверь распахнулась, и в клубах пара в молочно-белом проеме появилась Вера — простоволосая, в тонком ситцевом платье и резиновых тапочках на босу ногу. Платье было влажное от пара и облепляло худенькую Верину фигурку.
— Пришел? — радостно улыбаясь, сказала она. — Ну, раздевайся да проходи, не бойся.
Она все уже намыла в мужском отделении, тазики сверкающей горкой стояли в углу на лавке, и только в одном напревал запасенный с лета березовый веник...
То, что хотела больше всего для своего постояльца Вера, умещалось в одном слове — согреть. И баня для этого подходила лучше всего. Баня, где она была хозяйка, где чувствовала себя уверенной.
Намытый райцентр спал беспробудным сном, и никто не мог помешать действу, происходившему в ночи на окраине села, у самого леса, в пустой жаркой бане.
Весь свой богатый опыт мытия — от младенцев до молодух, которым все мало, сколько ни охаживай веником по спине, — применила Вера на госте своем дорогом, таком дорогом, какого она и ожидать не смела в своей бане.
Ох, она его напарила! Упарила мужика. Не охолонул и за долгую дорогу по морозным ночным пустынным улицам.
И уложился, как миленький, за занавеску... Настасья спала, не слышала ничего. А когда утром встала, увидела. Ничего не сказала.
Ну, да это все дело прошлое. Теперь стала Вера мужняя жена.
Она и ходила теперь совсем по-другому, и не смеялась громко, запрокинув голову. Будто боялась чего-то расплескать, спугнуть, расстроить. Тихое достоинство звучало теперь в ее голосе, сдержанность светилась в глазах, скрадывая то, что там неистово блестело и брызгало бы во все стороны, если бы не окорачивать все время себя. Так тонкие занавески на окне скрывают то, что внутри дома. Там, внутри дома светло, а снаружи ничего не увидишь, и не заглядывай. Эта сдержанность стала теперь ее новой чертой. Ей казалось, что если она, как прежде, захохочет ли заболтается с кем-то, — хотя уже теперь-то с ней куда как много было охотниц поболтать, интересно ведь, как это она корреспондента себе отхватила, да еще и, гляди-ка, пузо себе заимела в сорок-то с лишним, так вот, ей казалось, что если она что-то такое сделает, то завтра же проснется одна за своей ситцевой занавеской.
Тем временем положение ее подходило к сроку. И вот однажды ночью, проснувшись от какого-то внутреннего толчка, она почувствовала, что началось. Пока растолкала своего мужика, пока он спросонья сообразил, в чем дело, пока они добрели лесочком, то и дело останавливаясь, до больницы, она уже не видела света Божия от боли и ужаса.
Бегала дежурная акушерка, звякали тазы и ведра, охала санитарка, выглядывали из палат испуганные мамаши... Что-то там у нее не получалось. И раздирающие надвое приступы боли никак не разрешали ее чрева от бремени.
Конечно, будут потом ругать врачей: надо было сразу делать кесарево, чего тут ждать, когда бабе за сорок, и первые роды. Да и говорили, что у нее узкий таз. И кости уж закаменели, разве можно...
Пока сбегали за хирургом, пока он пришел, то да се... Девочку, беленькую, пухленькую, хорошенькую, достали неживой.
Он приносил фотокарточку в редакцию. Как куколка, вся в бантиках, кружевах и цветочках, лежала малютка в крошечном гробике. Все жалели ее и мать. Он тоже, видно было, жалел, сильно.
Вера же сразу, как сказали про девочку, поняла, что все кончилось. Еще она не проснулась одна за занавеской, еще он сидел рядом с ее койкой в больнице и неуклюже гладил сквозь одеяло ее по плечу, и слезы блестели у него на глазах, она все равно знала, что все кончилось. И покорно ждала — когда. Потому что винила во всем себя. Не могла родить. Мужику к пятидесяти, ни семьи, ни детей никогда не было. Он на ней женился, брюхо ей нажил. А она не могла родить. Лучше бы она в городе легла в больницу до времени. Не хотела его одного оставлять. Вот теперь оставила — и его одного, и себя одну.
Он уехал из райцентра так же незаметно, как и появился два года назад. Не сразу уехал. Пока Вера поправилась, пока отошла на опавшем ее лице желтоватая бледность.
Все ее очень жалели. Все-таки, как ни говори, была бы жива девочка, все бы легче ей было, хоть и без мужика. Все почему-то были уверены, что корреспондент бы ее все равно бросил рано или поздно.
Никто не думал про корреспондента, что для него эта маленькая девочка, тоже, быть может, была надеждой, последней соломинкой, что с ее рождением он очень надеялся изменить свою жизнь. Никто ведь ничего не знал про него. Вера, и та толком не знала. Вот он упал к ней за занавеску, а откуда — какая разница, наверное, с неба...
Редактор знал, откуда. Ведь он его брал на работу. Только говорить про это ни в коем случае было нельзя. Во-первых, стыдно, а во-вторых, в райцентре про такое и не слыхивали, все равно ничего не поняли бы, слишком долго бы пришлось объяснять. Зачем? Да и человека жалко. Он ведь и так страдает всю жизнь. А работник-то хороший.
Это теперь они свою «особенность» напоказ выставляют, а в то время про такое и говорить стыдились. Ну, в общем, сидел человек. По нехорошей статье. Когда вышел, решил заехать подальше от прежних мест, решил попробовать как все — семья, жена, ребенок. Не получилось.
Накануне отъезда он купил бутылку и пошел к редактору. После какой-то там рюмки прошибло мужика — плакал и все повторял: была бы девчонка жива, жил бы ради нее, не молодой ведь. А так — нет. Вера тут ни при чем, не может он с женщиной, хоть ты что делай.
Так вот и огорошил начальника. Тому дивно тоже было — как это так: не может он с женщиной. Ну, по молодости, по глупости — чего не бывает. Теперь уж можно и забыть, не мальчик. Лысый вон уже.
Да, видно, не все можно стереть из жизни. Как говорится, рад бы в рай, да грехи не пускают…
Ну, и уехал. Редактор его день в день уволил, месяц отрабатывать не заставил. Такое дело, что ж...
Бедная, бедная Вера пошла работать в прачечную — ее как раз недавно отстроили рядом с баней, бревенчатую избу. Поставили машины большие. Вера даже ездила в город учиться на две недели.
Но не успел местный люд приучиться носить свое белье в прачечную, как она сгорела однажды ночью вместе с машинами.
Вера заподозрила в этом событии какой-то совсем не добрый для себя знак. Но знак был — не сказать, чтобы очень добрый, но и не совсем уж злой.
Ирка, та, которую поставили банщицей, пока Вера ходила замуж, загуляла и уехала за кем-то в город. Вот ведь тоже — рыжая, вся в веснушках, худющая, как доска, с вечно мокрым смеющимся ртом, но все это ничуть не мешает ей гулять — теперь бабы об нее языки чешут. Вот, на тебе, усвистала в город, баню обихаживать некому. Да и когда была, так все равно, что не было. Одни жалобы — и грязно, и грубит, и на работу опаздывает. В общем, баня совсем не та.
И позвал Веру начальник коммунхоза: иди-ко, Вера Игнатьевна, опять в баню, у нас тут без тебя проруха.
И пошла она в баню. И опять все стало, как было. Она все уберет, намоет, тазики с содой надраит, кипяточком обдаст и сидит у себя в загородке с окошечком, билеты у нее наготове. И все к ней идут...
А замуж-то этот был ли на самом деле, или приснилось ей все? И постоялец этот, и девочка беленькая, вся в цветочках и кружавчиках?
Она бы согласилась, что все это был сон.
Только вот шрам... Поглядишь и вспомнишь — нет, не сон...